А пока…
Восьмое отделение специализировалось по хроническим и очень немолодым женщинам, поэтому, санитарки не «вели и усаживали», а волокли, гнали, заманивали и запихивали в комнату отдыха несколько десятков седых, безумных, вопящих, галдящих, растрепанных, дурно пахнущих, похожих на ведьм старух.
Телевизор гипнотически забубнил что-то о Ельцине, утренние лекарства всосались, несмотря на замедленное старушечье пищеварение, и пациентки начали постепенно успокаиваться. Персонал тоже расслабился. И, как выяснилось, совершенно напрасно.
Старуха Фокстротова, женщина довольно грузная и известная спонтанными вспышками агрессии и психомоторного возбуждения, отколола номерок. А именно – внезапно покинула отведенный ей стул. Далее – с нечеловеческой легкостью вспорхнула на подоконник, одним движением отворила расположенную выше решетки горизонтальную фрамугу и рыбкой выбросилась из окна, рассадив стекло и оставив треснувший пополам халат в руках ухватившей её за подол санитарки. Только пуговки горохом посыпались – и нет старухи!
Министр Иннокентий Егорыч, вежливо держась на полшага позади московского гостя, подводил того к парадному входу психдиспансера. Из распахнутых заранее створок двойных дверей появился лучезарно улыбающийся главврач, подпихивающий вперед румяную от приятного волнения секретаршу с хлебом-солью и чороном. Московский гость в свою очередь скроил симпатичную гримасу. По хлеб-соли и секретарше он догадался о грядущем банкете, и лицо его отразило уже искреннее удовольствие. Москвич поставил ногу на первую ступень высокого бетонного крыльца и собирался поставить вторую, но в ту же секунду, на место, куда уже было нацелился дорогой ботинок московского гостя, в ореоле битых стекол и с неистовым криком «Еб твою мать!» рухнула голая толстая старуха. Еще не стих звон осколков, а уж изо рта её, из носа и ушей бурно хлынула кровь, ступни прочертили несколько движений по крыльцу, царапая бетон нестриженными желтыми ногтями, и короткая агония завершилась.
Иннокентий Егорыч до назначения министром вдоволь поработал хирургом, поэтому сразу понял, что летающей старухе уже ничем не помочь. Он тоскливо поднял взор на окно третьего этажа, где под разбитой, распахнутой фрамугой белели лица остолбеневших санитарок. Затем Иннокентий медленно опустил побелевшие глаза на главврача психдиспансера. Тот не успел еще поменять выражение лица и бормотал что-то, улыбаясь криво и нелепо. Прокопий прислушался.
– Добро пожаловать, милости просим, добро пожаловать, милости просим… – как автомат, монотонно бормотал Главный.
– Бляяяяаа! – пришел в себя министр, – сволочь! Погубитель! Добро пожаловать, говоришь?! Милости просим?! Я тебя, подлюка, таким добром пожалую, ты у меня, тварь очкастая, такой милости попросишь, сука!
Слово «сука» почему-то вывело из оцепенения секретаршу. Хлеб-соль с чороном выпали на окровавленное крыльцо из её побелевших пальцев, секретаршин накрашенный рот как-то криво распахнулся и она, глубоко вдохнув, завыла в голос.
Московский гость в это время скромно блевал в сторонке, не сводя выпученных глаз с собственных ботинок, забрызганных почерневшей уже кровью. Москвич оказался слабоват. Он, хотя и окончил Первый медицинский, но сильно брезговал даже лягушками на патофизиологии и потому больше налегал на продвижение по комсомольской, а позже по партийной линии. Живых, а тем паче мертвых больных он в глаза не видывал никогда.
Министр плюнул под ноги главврачу, сгреб московского гостя в охапку и вместе с ним плюхнулся в машину. Министерский водитель пробормотав: «Ну, ни хрена себе, дела!», дал газ, и Высокая комиссия покинула территорию гостеприимного сумасшедшего дома.
С этого дня всевозможные происшествия и впрямь обрушились мутным валом, причем именно на наше отделение, что было не совсем логично.
Конечно, можно было предположить, что дух старухи Фокстротовой, разгневанный на последний приют, просто мстит, воздавая за её мучения. Но тогда почему под удар попало именно наше мужское отделение, в коем Фокстротова не провела ни единого дня, будучи особой женского полу? Внятного ответа мы не нашли и согласились на том, что дух Фокстротовой оказался так же дезориентирован в пространстве и времени, как и его владелица при жизни.
Первой ласточкой стал юный пациент Листецкий. Чудесные лекарства, разматывающие путаницу его мыслей, еще не успели, между делом, повысить уровень пролактина и понизить либидо этого бедолаги. Листецкий, произведя огромную внутреннюю работу, продравшись сквозь чапараль бредовых идей величия и отношения, влюбился как дитя.
Выбор объекта любви оказался крайне неудачен. Им стала новая интересная докторша Ольга Семеновна, побывавшая несколько раз на наших обходах. Листецкий написал две дюжины страстных писем с уклоном в эротику. Ольга Семеновна, прочтя их, зарделась и вложила послания в историю болезни, в соответствии с учением о медицинской этике и деонтологии.
Лишенный взаимности, проведший два года без выписки, Листецкий сообразил наконец, что жизнь его разбита. Усыпив бдительность пьяных санитаров, он закрылся в ванной комнате, разделся донага и исписал все тело, докуда смог дотянуться, признаниями в любви к Ольге Семеновне.
Но и этого ему показалось мало. Хитроумный пациент, приподняв ванну, снял чугунную ножку и, действуя ею как рычагом, ловко выломал решетку окна. И затем выбросился со второго этажа на технический двор, усеянный досками с гвоздями и бетонными обломками с торчащей арматурой. Видимо любовь и впрямь может творить чудеса. Листецкий отделался неосложненным закрытым переломом таза, не получив более ни единой царапины. Когда санитары тащили прыгуна-любовника обратно, он во все горло распевал «Я люблю вас, Ольга» из арии Ленского.
Старый парафреник и по совместительству Властелин Вселенной Корней, прислушался к пению, дотянул «приму» обжигая пальцы, и припечатал: «Нет, не Лемешев, бля!»
Листецкий, закованный в позе лягушки, провел в постели месяц. Когда он засыпал, хулиганистые больные украшали его гипс неприличными словами и рисунками.
Следующим возмутителем спокойствия оказался Паша Михрюткин. Его душевные проблемы казались ему самому столь незначительными, а выписка столь отдаленной, что инстинкты свободы возобладали.
Когда доктор Зинаида Ильинична вывела его из отделения, чтобы отвести на электросон, Паша с криком: «Не могу больше!» рванул в побег по коридору, забился в угол и мертвой хваткой уцепился за дюймовый водопроводный стояк, проходивший вдоль стены сквозь пол и потолок. Зинаида Ильинична попыталась уговорить Михрюткина отпустить трубу.
Минут через десять она поняла, что говорить, в общем-то, не с кем. Паша смотрел тоскливо коровьими глазами, мычал, пускал слюнки, но трубу, подлец, не выпускал.
Ильинична приступила к насильственным действиям. Осторожно, по одному, она принялась разжимать Пашкины пальцы. Когда последний мизинец был отлеплен от трубы, и Зинаида Ильинична вознамерилась отпраздновать победу Добра над Безумием, Паша завыл серым волком и впился в стояк зубами. Пришлось звать санитаров. Жоржик и Андрюха заняли исходную позицию возле Михрюткина, Ильинична пыталась руководить, а Паша, вывернув тонкую шею, рычал, не выпуская трубу из зубов. Дело не двигалось. Тут Зинаида Ильинична припомнила, как подобные вопросы решают опытные собачники.
– Жоржик! Ему просто надо в ухо дунуть! – радостно воскликнула сообразительная докторша.
Санитар Жоржик, не обремененный никакими познаниями о животном мире, воспринял выражение «дунуть», как эвфемизм. Приказ был понят конкретно. Жоржик сложил здоровенный кулак и коротко, без замаха, «дунул» Паше в правое ухо. Зинаиде Ильиничне осталось лишь зафиксировать чистую победу нокаутом. Кроме прочего, пришлось еще красить ободранную зубами трубу…
Третье происшествие оказалось уже просто вопиющим. Витек Мурмуров, интеллигентнейший человек, умница, шахматист, гуманист и шизофреник в третьем поколении, был озабочен обустройством России. Свои прожекты в пухлых конвертах он предпочитал вручать лично руководителям государства.
Обычно это заканчивалось тем, что на подходе к Красной Площади Витька скручивала милиция, а после, проведя месячишко в Седьмой Московской психбольнице, он переводился в родное отделения Туймадского психдиспансера.
В этот раз пациент Мурмуров, учтя предыдущие тактические ошибки, успешно обошел все заслоны и на закате появился из кустов на Ельцинской даче. Президент как раз направлялся к дому, предвкушая вечерний отдых, чашку чая и хорошую добрую книжку перед сном, но Витек хищно пересек его курс и с криком: «Здравствуйте товарищ Борис Николаевич! Это вам!» – протянул конверт. Ельцин уже поднял руку, чтобы принять челобитную, но налетели охранные «волкодавы», разозленные собственным ляпом, смели Витька, повалили
